Татьяна Браверман
Два Города Мо
Родилась в Москве, живу в Израиле в городе Модиине. Всю жизнь за небольшим исключением провела в городах Мо. Но больше всех городов на свете люблю Тель-Авив, хотя оба Мо мне все-таки тоже родные.

Телефон выл долго и протяжно. Нет, гудки были обычными, это ее сознание делало их какими-то душераздирающими.
Она протягивала руку, чтобы снять трубку, но, словно обжегшись, поспешно отдергивала. Номер на распознавателе сжигал ее сетчатку и ввинчивался в мозг, высвечивая разные периоды ее жизни.

– Машка, накорми моего Ленчика вместе со своей Катюшкой!

– Ленчик, смотри, какие у меня банты! И фартук, фартук белый!

– Ух, ты, какой у тебя портфель здоровский!

– Катька, айда на каток!

– Мы сегодня в футбол с 35-й школой играем. Болеть придешь?

– Ой, а что ты читаешь? «Черный обелиск»? Дашь потом?
– А ты?
– А я «Острова в Океане». А «Фиесту» уже. Могу дать…

– Ой, чего скажу… Только ты никому. Слово? Мы сейчас у Пашкиного отца папиросы стибрили… Будешь третьей?

Лето – период строительства шалашей. В них можно уединиться даже днем. Пашка стенал снаружи,
– Эй, вы чего там застряли? Вылезайте, что ли!
А они целовались до распухших губ…

Выпускные экзамены, благословенное время. Днем занимаемся, ночью гуляем. Всем классом. Гитара, шутки, флирт…

Расселение коммуналок. Разные районы, разные институты. Несколько лет не виделись. А потом столкнулись случайно, и понеслось…
Любовь, похожая на сон!

– Мама умерла… упала и умерла. Аневризма…
На похоронах он до боли сжимал ее руку.
– Я – твоя семья. Мы теперь всегда будем вместе.
И Ленчик поселился у Катерины.

– Где ты ходишь? Ночь на дворе…
– У Пашки. Готовимся к экзамену.
И сдавленное женское хихиканье за кадром…

– Убирайся вон!
Он развернулся и исчез в темноте коридора.

А потом появился Пашка. И они поженились. И прожили лет пять. Или семь? Не помню…

– Катька! Я не могу без тебя… не могу…

– Паш, я очень перед тобой виновата…
– Да ладно, все в порядке. Ты меня никогда ТАК не любила… Будьте счастливы… если сможете…

Полевые испытания ее нового прибора. Командировка на полигон.
Ее звонки гулко раздавались в пустой квартире.
Где же ты бродишь, горе мое?
Анатолий имел чин капитана и глаза гарнизонного ловеласа. На безрыбье…

– Дом встретил ее неприветливой, гремящей пустотой…
– Извини, дорогая, я встретил другую женщину…

Пришел Пашка.
– Я все знаю…
– Нет, Паша, я слишком к тебе хорошо отношусь, чтобы снова подписать тебя на это дерьмо…
– Мне все равно… Я же люблю тебя…
– Мне не все равно, слышишь? Я же рядом с тобой себя полным говном чувствую.
– Я буду поблизости. Только позови…

Анатолий приехал в Москву в академию Жуковского. Появился блестящий, в новой форме… Поселился у Катерины.
Вроде бы хороший мужик, только не ее… Не приживается на новой почве, как-то инородно ощущается…

– Паш! Приди, а! Хреново что-то.
Через час они уже сидели с бутылкой водки и наспех приготовленным ужином.
– Катьк, ну и дура же ты! Ты пойми, жизнь у нас одна… А ты ее так тратишь! Ты, как спящая красавица! Спишь, спишь, а принц уехал за седьмую гору. А когда и если вернется, ты уже старая будешь. Я ничего не хочу сказать, но ты же сама должна понимать. Да и биологические часы тикают.
– Да прав ты, прав… Только я больше никого подставлять не хочу… Заразная я… Во мне Ленькин вирус сидит. Я его знатно откормила, вирус этот…
– Я могу найти лекарство от этого вируса, если ты позволишь и захочешь его принять.

– Пашк! Гони свое лекарство!

– Сынок! Маленькая, сладкая радость. Обещанное, долгожданное лекарство.

– Але!
– Я тебя люблю…
– Нет, Лень, нет! У меня против тебя иммунитет…



Баба Леля колдовала над пирогами.
Колдуй баба, колдуй дед,
Колдуй серенький медвед!
Пироги – это колдовская еда, даже без мака. А уж если с маааааком… тогда вообще с ума сойти!
Лепила она эти пироги, лепила, да и напал на нее морок. Села баба Леля на табуреточку и к стенке привалилась.
И видит, из стенки выходит красный молодец. Шапка залихватски на ухо сдвинута, кафтан сказочный распахнут. Вихор вьется. А глаза, глаза весело так щурятся.
– Угости, баба Леля, пирожком с капустой!
– Да где ж я тебе возьму, они же еще и в печи не были. Умаялась я, не успела поставить.
– Эй, баба Леля, нехорошо обманывать. А это что? – и он выхватил с противня зажаристый и вполне испеченный пирожок. И в рот его, в рот… Ест и причмокивает. А сам превращается в принца великой красоты, одетого с изысканностью неписанной.
– Позвольте, – говорит, – барышня, Вас на танец!
– Да какая я тебе барышня, – засмущалась баба Леля, – я же карга старая.
– Ты? Старая? Карга? Да ты глянь в зеркало!
Тут стена в кухне зеркальной стала, а из нее на бабу Лелю глядит молодая красавица. Ну, красавица – не красавица, а девка хоть куда! Эта она сама, собственной персоной лет 50 назад так выглядела… А может, и все 60.

http://tanya-braverman.com/wp-content/themes/cocktail/images/f1.jpg

«А что, – думает, – дай стариной тряхну! Может, в последний раз. Тем более, что чудо-чудное только раз в жизни и бывает. А какая у бабы Лели жизнь была?
Сначала революция, будь она неладна, всех родственников свела. Кто по кулацкому делу расстрелян, кто с голодухи помер, а кто и за просто так сгинул. Лихие времена. Леля-то уцелела, а жить как? Стала в сельской школе преподавать, благо грамоте обучена.
Потом в город их, Алексиным назывался, Тульской губернии приехал молодой комиссар. Приехал он по своим комиссарским ей неведомым делам, да и прикипел к русской красавице Леле.
А что? Пошла за него Леля. Как не пойти. Парень-то хоть куда, хотя и еврей. Это ее подружка так уговаривала, а самой-то Леле вроде бы как все равно было, она в национальностях не разбиралась.
Переехала Леля в Москву. Муж-то при чинах оказался, работать ей не позволял.
Хорошо жили, дружно. Только вот с детьми у них не получилось. Сначала аборт сделала, а потом уж врачи сказали, не будет детей. Вот и воспитывала племянницу, дочку мужнина младшего брата. Тот помер рано, девчонка масенькая совсем была, вот Леля ее и растила, как понимала. Да понимала она неплохо совсем. Умная была и добрая. А та ей любовью платила, чувствовала, что Леля любит ее больше жизни.
А потом война пришла. 5 долгих лет она девчоныша выкармливала, умереть не давала. А закончилась война, муж недолго пожил, тоже помер. Похоже, это у них семейное было рано помирать. И с тех пор Леля одна. Только вот девчоныш-племянница еще и помнит. Хотя уже и выросла давно.
Пироги-то для ее семейства пекутся.
Ой, задумалась баба Леля, всю жизнь перед глазами увидела. А принц все руку протягивает, улыбается.
Еще раз глянула на себя в зеркало. Не дурна, ох, не дурна. Платье, правда, не бальное, но и не совсем затрапезное. Сойдет.
Подала она кавалеру руку и шагнула вслед за ним в зеркало.
И закружило ее в танце, как снежинку закружило. И как будто не было этих 60-ти лет, легко идет в танце, величаво… Кавалер ведет умело, музыку слушает…
Летают по залу пары в волшебном свете. Один танец, другой, третий, десятый…
А Леля счастливо заливается звонким девичьим смехом той поры, когда и мама с папой живы, и сама еще гимназистка. Когда впереди, казалось, только счастье и радость.
Только все чудеса когда-нибудь заканчиваются. Затихла музыка, погас свет. Закончился бал полнолуния.
Кавалер ее снова сквозь зеркало провел, да и усадил на табуреточку.
Махнул рукой, и исчез в зазеркалье. Да и зеркало стеной снова затянулось, как не было.
Сидит баба Леля счастливая, руку к сердцу прижимает, сердце колотится, того и гляди из груди выскочит…
«Вот теперь и помереть не страшно», – думает, – «а сон какой сладкий был».
– Ой, что же это я размечталась, дура старая? Новый Год же на носу, а у меня еще пироги не готовы.
Только вот странность какая. Пироги-то все румяные, да горячие! Только из печи. Налетай, ешь!



Мирке было безумно стыдно. Парадоксально, но факт. Она стыдилась его вранья, а еще сильнее стыдилась делать вид, что верит. Это уже превратилось в ритуальный танец. И чем дольше он длился, тем становился проще, а ослиные уши вранья все длиннее.Если раньше: “у мамы сломался телевизор, или фен, или еще что-нибудь… А не позвонил, потому что думал, что это займет совсем немного времени…”, то теперь опустился до рыбалки на все выходные.
А она не могла, ну просто не могла ответить: “Твоя щука звонила, просила передать, что у нее месячные… “.
Вот и опять все выходные рыбачит…
И почему он так низко ставит ее умственные способности?
Интересно, а приходило ли ему в голову, что у Мирки тоже может быть любовник? Уже лет пять, как. Было несколько, сейчас остался один.
Хоть бы раз заметил что-нибудь… Прежде Мирка врала гораздо изощренней, боялась сцен, объяснений, дележки при разводе. Боялась осуждения детей. А теперь тоже перестала утруждаться, хотя надеялась, что ее ложь больше похожа на правду, чем его.
На самом деле охлаждение произошло значительно раньше, но Мирка еще пыталась освежить и наладить жизнь. Не удалось. И пошло-поехало.
С любовниками было проще. Единожды заметив вранье, она безжалостно рвала отношения. Начал врать, значит, уже шарит глазами в поиске замены, если еще не нашел. Оно ей надо? Надоело? Никаких проблем: вот дверь, которая свободно открывается наружу. Она не хотела доводить дело до того, что кто-то будет фильтровать ее звонки или аську.
А вот с последним любовником вышла промашка. Она сама затянула процесс, все никак не хотела расстаться, да и боялась сделать ему больно. Еще инфаркт схватит, все же не мальчик уже. И вот эта жалостливая Миркина натура завела ее в интересное и весьма униженное положение. Ее начали избегать. И это было больнее всего. Даже не утрата любви, не человеческая утрата, а именно уязвленное самолюбие не давало ей спать по ночам. Ее, как она думала, сила в человеческом отношении к людям обернулась слабостью.
Мужу вон щуки перед рыбалкой звонят, любовник с охоты даже весточку подать не удосуживается…. Хотя любовника уже вполне можно отнести в разряд бывших. Ничего не осталось, кроме жгучей досады. Не распознала в человеке качеств, из-за которых общение становится невозможным. По крайней мере для нее. За личным обаянием и умом не распознала неискренности. Ну что ж, бывает. На то и жизнь. Без сюрпризов скучно.
Только вот все с большей назойливостью встает вопрос, а дальше что? Назрела революционная ситуация, когда верхи не хотят, а низы не могут…
Раньше Мирка не понимала, как после стольких прожитых лет люди делаются если не чужими, то равнодушными? И почему столько разводов случается, когда дети вырастают и уходят из дома?
Есть куча за и куча против. Народная мудрость гласит, что коней на переправе не меняют. А переправа вот она, не за горами. Уже о вечном пора думать, а они все скачут. Много вместе пройдено, перегуляют, вернутся. Если, конечно, щука на дно не утащит. Молоденькая, а из Мирки скоро песок посыплется.
А заглавное против, что жизнь проходит, а счастья нет… Но и достойной замены тоже не видно.
Муж вернулся с рыбалки серее пыли. Лег, за горло держится…
Мирке много не надо, видела отца во время инфаркта. Амбуланс приехал за 10 минут. Успел. Завывающая сирена выворачивает внутренности. Только бы довезти, только бы довезти… А в голове набатом песенка.
Почему, почему,
По какому случаю
Мы других бережем,
А друг друга мучаем?



Он почти не отличался от человека. Почти. Я бы никогда не узнала, что он другой, если бы…
Не знаю, почему, еще прежде, чем обратила на него внимание, я почувствовала неосознанное беспокойство и жжение в середине груди. Сердце? Но я понятия не имела, как оно болит…
Я начала искать источник напряжения, мучительно перебирая глазами все возможные и невозможные артефакты.
И, вот оно…
Да нет, никакой неземной красоты не было. И одет он был обычно, незаметно, так, как принято одеваться в наших широтах. Из толпы моих соплеменников он не выделялся ничем.
Только глаза. Глаза были какие-то не такие. Рентген, а не глаза. Они лучились странной, непонятной энергией. И силой. Такой мощи, наверно, нет даже у лазера.
Меня тянула и влекла к себе некая неизведанная прежде сила, сопротивляться которой было невозможно.
Ну что ж, – сказала я себе, – как гласит народная мудрость, если не можешь избежать, то расслабься и получи удовольствие.
Я знаю, почему из толпы торопящихся горожан он выбрал именно меня. Знаю. Потому что я тоже не как все. Я тоже другая. Моя воспринимающая способность имеет больший, чем у других спектр. Я умею видеть насквозь и понимать вглубь. Не очень глубоко, но я не боюсь увидеть странное. Может быть, это врожденная аномалия, а может быть настолько же врожденный авантюризм. Не знаю. Но было между нами что-то общее. Даже не на клеточном, а на химическом уровне.
Мы шли навстречу друг другу, а толпа обтекала нас, как прокаженных. Потому что люди боятся и бегут от странного. Максимум, стараются его не замечать.
И вот мы уже рядом и обнимаемся, как старые знакомые после долгой разлуки, похлопывая друг друга по плечам. И мне тепло и приятно, как будто не было этого болезненного жжения в груди и осколка пули в теменной области.
Я уже завоевана. Завоевана без борьбы, без сопротивления, без звука. И я прекрасно знаю, как его зовут в нашей земной реальности. Знаю не из сегодня, а из всегда. Я перекатываю его имя на языке и в мозгу. И чем дольше я это делаю, тем глубже он проникает в мою душу и в мою жизнь.
Уже потом я поняла, насколько разными могут быть его глаза. Теплые и доверчивые, как у ребенка, они вдруг оскаливались стальным прищуром. А еще они умели быть неодинаковыми. Один глаз мог лучиться добротой, а другой пронзал, как стрела.
Один мог радоваться вместе со мной, а из другого выливалась вся скорбь мира.
– Пойдем из города, – вдруг сказал он.
И мы пошли прочь, уходя от шума и чурающихся нас людей.
Мы бродили, взявшись за руки. Долго. Не знаю сколько, но очень долго. День, два, неделю, месяц… Не знаю. Из его руки в мою ладонь входила какая-то сила. И была она разной, временами приятной до изнеможения, временами жгучей, как мазь от радикулита.
Но убрать руку я не хотела. А если бы и захотела, то не смогла. Это было так неожиданно, так бесконечно удивительно, и несомненно это что-то со мной делало.
В какой-то момент я ощутила, что понимаю его без слов, вижу его скрытую доброту в соусе из железа и огня. Еще немного, и он показал мне вселенную. Всю, как она есть во всем блеске и ужасе.
А потом он отпустил мою руку. Ладонь пронзила мгновенная боль.
– Я подарил тебе знание. Теперь ты можешь видеть суть вещей. Теперь ты можешь познавать мир. А мне пора.
И я осталась одна. Только на ладони горело и переливалось красочное пятно.



Ирка дымила сигаретой и думала свою грустную думу. И все ее мысли по существу вертелись вокруг одного единственного вопроса: «Почему?»
Почему, вся ее жизнь выглядит, как одно сплошное недоразумение? Почему все, за что бы она ни бралась, обречено на провал? Это рок какой-то, или сама с изъяном?
Какое-то неисправимое лузерство в крови.
Вон, у подруги Катьки наоборот. Все получается, все в руках горит, во всем успех. И мужик у Катьки такой, что тут не то, что обзавидуешься, просто аж слюнки текут…
Не то, чтобы она желала Катьке недобра, но немного завидовала.
И все пыталась понять. Может, дело в том, что некрасива? Так и Катька не бог весть какая красавица. Даже, можно сказать, совсем наоборот. Что называется, ни кожи, ни рожи. А вот веселая и спорая. И мужики всегда за ней стаей ходили, как будто медом там намазано.
И ведь вот как по жизни получается: две подружки, всю жизнь вместе. Только у одной все со знаком плюс, а у второй все со знаком минус. Иногда Ирка начинала впадать в мистику и объяснять все свои неудачи Катькиным вампирством. Мол, отняла Катька у нее ее долю счастья и за счет этого умножила свою. А что, может, и впрямь?
Начнем со школы. Уроки вместе учили, и Ирка вроде даже лучше все понимала, а как контрольная, так у нее что-то типа «black out» наступало, и все из головы мигом выветривалось. Так что едва трояк зарабатывала, а Катька свои пять баллов как два пальца об асфальт.
Потом институт. Катька с первого раза в самый престижный ВУЗ одной левой заскочила. А Ирка 3 года мучилась, пока не пошла на вечерний. Да и то еле-еле прошла. А ведь к экзаменам вместе готовились.
Катька после института и работу клевую нашла, где и деньги и интерес. Диссер написала, на симпозиумы ездит, науку двигает.
А Ирка так и осталась прозябать в своем проклятом КБ, где чертежницей начинала. Ну, из чертежниц вылезла, но дальше старшего инженера никак. Хоть и считалась толковым специалистом, а в руководители не выдвигали. Должен же кто-то негром? Так это место как раз для Ирки.
А на личном фронте вообще дело швах. Пока молодые были, так и гуляли вместе. Ее, Ирку, в компании только из-за Катьки терпели, потому что та без Ирки никуда идти не соглашалась. А что Ирка? Забьется мышкой в угол, и не слышно, не видно.
А Катька всегда в центре внимания, поет, смеется, рассказывает так, что все рот раскрыв слушают. А сама глазками так весело и зазывно стрельнет, что у мужиков естество само поднимается. А на Ирку глядят только если больше никого вокруг на 10 километров нет. И как часто такое случается?
Катька все делала легко: легко шла на контакт, легко расставалась. И инициатива все больше ее была. Казалось, только пальцем щелкнет, и мужик уже у ее ног. А Ирка все как-то влюблялась неудачно, долго мучилась невзаимностью. Да и мужики все больше ее использовали, да и пинали, как надоевшую игрушку.
Катька со своим молодым дарованием на какой-то конференции познакомилась.
Умен, красив, талантлив, Катьку обожает. Так она еще умудряется ему рога наставлять. Не шибко, но в охотку. Все терпит, детей воспитывает и учит. Просто самородок.
А тут. С последней своей большой любовью Ирка рассталась, когда сообщила, что беременна и аборт делать не собирается. Сильно любила, хотела чтобы что-то от той любви хорошее осталось. Первый раз в жизни на поступок решилась. И что? Получила в ответ, что он ее не любит, детей от нее не хочет, и если уж она берет на себя эту ответственность, то с ней и будет сама справляться.
Пришлось дочку вытягивать одной. Ирка уже и не роптала, а просто тянула лямку, как ломовая лошадь.
И вот вчера звонок. С бухты-барахты. 16 лет не виделись. Дочке уже 15 с половиной почти. Давай, говорит, встретимся. Я, говорит, свою жизнь переосмыслил, понял, как неправ был. Дочку, говорит, повидать хочу. Буду ждать тебя в том самом кафе, где… и время назначил на сейчас.
Катьке рассказала, та ее толкает, иди! Не убудет, а вдруг и правда жизнь по-другому пойдет? А Ирка сидит на кухне, дымит своей сигареткой и никуда не идет. А зачем? Судьбу не переиграешь…