В детский сад меня не приняли. Не приняли за overqualified. У меня были 2 работающих родителя. Они не были алкоголиками, а даже наоборот были вполне себе уважаемыми людями с верхним образованием. Мест в детских садах на всех рассчитано не было. Предпочтение отдавалось детям из проблемных семей.
Ага, папе позвонили, что для меня есть место в саду, когда я уже работала после школы в его же НИИ оператором ЭВМ.
Так вот, вместо детского сада меня отправили в гуляльную группу. Несколько часов в день некая тетка за соответствующее вознаграждение (частный предприниматель без сертификата, но кто об этом тогда думал…) гуляла с такими вот неподлежащими детсадированию детьми.
Возраст детей варьировался от трех до шести.
Помню я из этого гулянья немногое. Как мазали рожу ненавистным гусиным салом, чтобы не отморозилась. Шубу из козла и шапку из серого каракуля: предметы моей дикой ненависти. Шуба, подпоясанная папиным брючным ремнем, была тяжеленной, а я в ней мало подвижной. Под шапкой еще был накручен платок. Там дико потело и чесалось, и я остервенело чесала бошку, запихивая под плотные завязки указательный палец. При этом дети надо мной смеялись и передразнивали, запихивая пальчики под свои не такие увесистые шапчонки. Ага, еще валенки с галошами. УУУУУУУУ… гадость! Галоши предполагалось снимать, когда входишь в квартиру. А эта сволочь сидела на валенках очень плотно и сниматься никак не хотела. Ну и гадость под названием рейтузы. Были они шерстяные и колючие, и ноги и жопа в них тоже безумно чесались даже через то, что было надето под низ. А под низом были чулки в резиночку, пристегнутые резинками к так называемому лифчику. И штаны, какого-нибудь безумного штанового (голубого или розового) цвета иногда с начесом изнутри.
Помню подружку Ольку, с которой мы раздружились окончательно и бесповоротно, когда нам было уже ближе к 25-ти. Ее другие подружки позволили при мне антисемитские высказывания, а она им слова не сказала.
Кстати, тут в Мой Мир (есть такая штука на mаil.ru) пришло сообщение, что вот такая-то, возможно училась с Вами в школе. После гуляльной группы мы еще и в одном классе учились. Посмотрела на фотографию. Она почти не изменилась. Такая же худенькая, и лицо молодое. Похоже, она в своих экспедициях законсервировалась. Геолог она. Впрочем, для меня ее все равно больше не существует.
Помню споры, откуда берутся дети. Олька утверждала, что из кур. А я говорила, что не знаю, откуда на самом деле берутся дети, но фокус с курами мне не выглядит. Как, впрочем, с капустой, аистом и клубникой, в которой по семейной легенде нашли меня. Мы даже подрались, пока нас не разняла и не наказала гуляльная тетка. Кроме меня против куриного метода рождения детей выступил еще только один мальчик. Он сказал, что если бы нас рожали куры, то мы бы вылуплялись из яиц и были бы цыплятами. Кстати, могучая логика для шестилетки.
Елка в том обществе абсолютно не ассоциировалась с религиозным христианским атрибутом. Елка была ПРАЗДНИКОМ с большой буквы.
И вот папа привез из откуда не знаю трехметровое зеленое чудо, которое установили в большой комнате. Про мишку с завязанным зубом я как-то уже рассказывала. Это был несчастный 20-сантиметровый медвежонок из папье-маше с перевязанной челюстью. Он вызывал у меня животный ужас. Каждый год родители думали, что я уже выросла и больше не буду его бояться. С упертой настойчивостью, достойной лучшего применения, они портили мне предпраздничную эйфорию всучиванием этого больного и одинокого медведя. Убирался он с глаз моих только после слез и настойчивых уходов от того места, где ОНО повесилось. Мало того, уже будучи во взрослом состоянии и нечаянно наткнувшись на эту игрушку, я с ужасом отпрянула от коробки. Меня передернуло.
Лесная красавица со звездой на макушке горела и переливалась во всей красе. Гости из гуляльной группы собрались. Мама купила лимонаду, наделала разных пирожков с пирожными и всяческих вкуснючих салатиков и бутербродиков. Сопровождающие родители были отправлены по домам.
Эта елка запомнилась мне двумя моментами. Диким конфузом от того, что я забыла приготовленное к прочтению стихотворение. Мне было жутко стыдно, когда мама пресекла мои многократные попытки его вспомнить и отправила на место, продолжив руководить праздником.
А второй момент, собственно, тот, из-за которого я и начала этот рассказ.
Девочка Катя 4-х лет отроду. Ее привели очень немолодые родители, которые долго не хотели оставлять ребенка одного в чужом доме. Катя же, напротив, мгновенно освоилась, была естественна и непринужденна. Когда часа через три за ней пришла мама, она тихо спросила, надо ли Катю дома покормить.
– Зачем? – удивилась моя мама, тут было много еды, и Катя должна быть вполне сыта.
– Вы ее кормили?
– Нет, она прекрасно ела сама.
– Как сама? – всплеснула руками изумленная женщина. – Катя не умеет есть сама, мы ее кормим с ложечки.
– Так сама, причем с отменным аппетитом, – удивленно ответила мама.
– Катя, почему же ты дома не ешь сама?
– У цузых сегда скуснее, – ответила Катя, запихивая в рот последнее пирожное.

Баба Леля колдовала над пирогами.
Колдуй баба, колдуй дед,
Колдуй серенький медвед!
Пироги – это колдовская еда, даже без мака. А уж если с маааааком… тогда вообще с ума сойти!
Лепила она эти пироги, лепила, да и напал на нее морок. Села баба Леля на табуреточку и к стенке привалилась.
И видит, из стенки выходит красный молодец. Шапка залихватски на ухо сдвинута, кафтан сказочный распахнут. Вихор вьется. А глаза, глаза весело так щурятся.
– Угости, баба Леля, пирожком с капустой!
– Да где ж я тебе возьму, они же еще и в печи не были. Умаялась я, не успела поставить.
– Эй, баба Леля, нехорошо обманывать. А это что? – и он выхватил с противня зажаристый и вполне испеченный пирожок. И в рот его, в рот… Ест и причмокивает. А сам превращается в принца великой красоты, одетого с изысканностью неписанной.
– Позвольте, – говорит, – барышня, Вас на танец!
– Да какая я тебе барышня, – засмущалась баба Леля, – я же карга старая.
– Ты? Старая? Карга? Да ты глянь в зеркало!
Тут стена в кухне зеркальной стала, а из нее на бабу Лелю глядит молодая красавица. Ну, красавица – не красавица, а девка хоть куда! Эта она сама, собственной персоной лет 50 назад так выглядела… А может, и все 60.

«А что, – думает, – дай стариной тряхну! Может, в последний раз. Тем более, что чудо-чудное только раз в жизни и бывает. А какая у бабы Лели жизнь была?
Сначала революция, будь она неладна, всех родственников свела. Кто по кулацкому делу расстрелян, кто с голодухи помер, а кто и за просто так сгинул. Лихие времена. Леля-то уцелела, а жить как? Стала в сельской школе преподавать, благо грамоте обучена.
Потом в город их, Алексиным назывался, Тульской губернии приехал молодой комиссар. Приехал он по своим комиссарским ей неведомым делам, да и прикипел к русской красавице Леле.
А что? Пошла за него Леля. Как не пойти. Парень-то хоть куда, хотя и еврей. Это ее подружка так уговаривала, а самой-то Леле вроде бы как все равно было, она в национальностях не разбиралась.
Переехала Леля в Москву. Муж-то при чинах оказался, работать ей не позволял.
Хорошо жили, дружно. Только вот с детьми у них не получилось. Сначала аборт сделала, а потом уж врачи сказали, не будет детей. Вот и воспитывала племянницу, дочку мужнина младшего брата. Тот помер рано, девчонка масенькая совсем была, вот Леля ее и растила, как понимала. Да понимала она неплохо совсем. Умная была и добрая. А та ей любовью платила, чувствовала, что Леля любит ее больше жизни.
А потом война пришла. 5 долгих лет она девчоныша выкармливала, умереть не давала. А закончилась война, муж недолго пожил, тоже помер. Похоже, это у них семейное было рано помирать. И с тех пор Леля одна. Только вот девчоныш-племянница еще и помнит. Хотя уже и выросла давно.
Пироги-то для ее семейства пекутся.
Ой, задумалась баба Леля, всю жизнь перед глазами увидела. А принц все руку протягивает, улыбается.
Еще раз глянула на себя в зеркало. Не дурна, ох, не дурна. Платье, правда, не бальное, но и не совсем затрапезное. Сойдет.
Подала она кавалеру руку и шагнула вслед за ним в зеркало.
И закружило ее в танце, как снежинку закружило. И как будто не было этих 60-ти лет, легко идет в танце, величаво… Кавалер ведет умело, музыку слушает…
Летают по залу пары в волшебном свете. Один танец, другой, третий, десятый…
А Леля счастливо заливается звонким девичьим смехом той поры, когда и мама с папой живы, и сама еще гимназистка. Когда впереди, казалось, только счастье и радость.
Только все чудеса когда-нибудь заканчиваются. Затихла музыка, погас свет. Закончился бал полнолуния.
Кавалер ее снова сквозь зеркало провел, да и усадил на табуреточку.
Махнул рукой, и исчез в зазеркалье. Да и зеркало стеной снова затянулось, как не было.
Сидит баба Леля счастливая, руку к сердцу прижимает, сердце колотится, того и гляди из груди выскочит…
«Вот теперь и помереть не страшно», – думает, – «а сон какой сладкий был».
– Ой, что же это я размечталась, дура старая? Новый Год же на носу, а у меня еще пироги не готовы.
Только вот странность какая. Пироги-то все румяные, да горячие! Только из печи. Налетай, ешь!

Вместе с договором на работу я подписала свой переезд в Тель-Авив. Не то, чтобы я сопротивлялась, мне было в Иерусалиме как-то не так. Все говорили: климат, климат! В Тель-Авиве действительно мучение летом. Где-то с июля по октябрь жара и влага, влага и жара, день и ночь! Особенно, если нет кондиционера. Мы свой в первый же год додолбали. Для того, чтобы ночью воздух шел в спальни, я перекрывала выход воздуха в салон и доперекрывалась до того, что он начал непрерывно ломаться. Ну, бог с ним. Зато остальные 9 месяцев в Тель-Авиве благодать, тепло, светло и мухи не кусают. В Иерусалиме же наблюдается обратная картина. 3 летних месяца там вполне можно дышать, зато все остальное время задувает нещадно. Кроме того, уж не знаю почему, я там не вылезала из бронхитов и все время хотела спать. Я вообще горы терпеть не переношу. Я там ни ходить, ни дышать не могу.
Иерусалимцы почему-то не любят телявивчан. Между городами идет некое негласное соперничество на всеизраильскую самость.
– Там люди плохие, – говорила мне бабушка Алинкиной одноклассницы Симы. Сима была саброй*1, ее родители приехали в страну в 70-х еще детьми.
– А в чем это выражается? – недоуменно спрашивала я.
– Увидишь, – загадочно прозвучало в ответ.
И я стала смотреть. Интересно же… и место новое, и люди какие-то не такие в плохую сторону.

Квартиру мы купили у глухонемого мудака-румына. Так сказать, двойной диагноз. Мудак он, не потому что глухонемой, а потому что мудак. Выехал из квартиры к ночи, не оставив нам ни единой лампочки. Руки у него явно росли из жопы, хотя к отсутствию слуха с голосом это отношения не имело. Просто дополнительный изъян. Так вот, каждый несчастный гвоздик он вынимал вместе с куском стены, поэтому, когда мы вошли в квартиру, то реально охуели. Она выглядела, как сыр после пребывания в нем своры безумных мышей.
Ну, делать нечего… Времени на скандалы не было, ключ мы взяли, потому что иначе пришлось бы спать на улице. Иерусалимская хозяйка не дала нам пожить дополнительно ни дня. Тоже стерва редкостная попалась. Ну да черт с ней…
Сложили мы шмотки в угол и по иерусалимскому обычаю пошли знакомиться с соседями напротив.
Соседей звали Мордехай и Хана. Были они немного постарше нас и имели троих детей от 7 до 12 лет. Мордехай зашел в квартиру, присвистнул, сказал что-то типа кус эммек*2 и вышел. Вернулся он через 15 минут с каким-то мужиком.
– Ты погляди, что тут надо делать, да смотри, цену не заламывай, сказал он и ушел к себе.
И вправду, мужик сделал ремонт на совесть и взял какие-то копейки. Он нам даже трубы поменял, потому что закупорены они были насмерть. В наследство от румынского мудака нам досталось только два положительных момента: любовь соседей (его все люто ненавидели за жлобство) и отдельный телефон. У остальных он был спаренный на 2 квартиры, а нашему ввиду инвалидности дали свой, отдельный номер. Кондиционерщика тоже привел Мордехай.
Мы стали по-соседски захаживать друг к другу. Хана не работала, а Мордехай был одним из хозяев компании по грузовым перевозкам. Сам он водил семитрейлер, пока не попал в аварию. Это ж надо, пять войн прошел без единой царапины, а в последнем милуиме*3 попал ногой между колесами какой-то грузовой армейской гадины, заполучив тем самым множественные переломы стопы. Он ходил с палочкой, а впереди его ждали еще 2 сложнейшие операции.
В этой семье сочеталось несочетаемое. Крайне левые взгляды жены совершенно не мешали крайне правым взглядам мужа, и все это накладывалось на двоих приемных и одного родного ребенка и лакировалось любовью и большим количеством друзей.
В канун войны Судного дня потомственная кибуцница-мапаевка Хана бежала за машиной, увозившей на войну мужа, забрасывая туда вещи, не успевшие заполнить рюкзак. (Это она рассказывала, понятно, что наблюдать этого я никак не могла).
Хана рассказывала про свое детство, про коллективное житье-бытье, про то, как почитали Сталина в ее детстве. Расспрашивала о нашей прежней жизни. Готовить она не умела и не любила, поэтому детишки частенько паслись у меня, уминая за обе щеки мою некошерную стряпню.
После ее хамина*4 я это блюдо взять в рот не могу… Она забрасывала в огромный чан (в моем детстве в таких кипятили белье) большущий кусман говядины, даже не утрудившись очистить его от пленок и печати раббанута, фасоль, картошку, яйца, что-то еще. И все это месиво варилось часами, издавая тошнотворный запах. Детьми она не особенно занималась, в основном следя за тем, чтобы были сыты. Большую же часть времени проводила за чашкой кофе с неизменной сигаретой во рту.
Зато от Мордехая я впервые в жизни услышала выражение: «Хороший араб – это мертвый араб!»
– У меня не бывало пленных, – говорил он. – Мой друг взял пленного, тот на него напал, и в результате друг остался без глаза. Хорошо, хоть жив…. Нет, пленные – непозволительная роскошь!
Мордехай был шабабником*5. Его родители до последних дней жили в Бней Браке, а сам он когда-то учился в ешиве*6. В канун Песаха, когда дети жгли на пустыре против дома хамец*7, он бежал к арабам за питами*8 и забивал ими морозилку.
Каждый из них потихоньку тянул нас в свою сторону. Не знаю, под их ли влиянием, или потому что муж остался работать в правом Иерусалиме, а я в левом Тель-Авиве, наши убеждения тоже разделились, но не так резко.
Не представляю, что бы мы делали, когда началась война в Персидском заливе, если бы не Хана с Мордехаем. Мы вначале даже толком не понимали, что говорят по радио, когда напяливать противогаз, когда снимать… Потом уже освоились.
Средняя дочка училась с моей в одном классе. Уж не знаю, кем были ее биологические родители, но психика девочки явно нуждалась в коррекции. Кстати, в армию ее не взяли, и она проходила альтернативную службу, значит, было что-то. Честно говоря, я ее не на шутку побаивалась. У ребенка бывали приступы неконтролируемой агрессии, когда ее не могли урезонить даже учителя. Она кусалась. И не просто цапала, а впивалась, как буль-терьер, так что не оторвешь. Если она со злобы бросала камень, то целилась в глаз. Однажды Алинка не уступила ей качели, и она начала их раскачивать так, что не вмешайся я, моя бы детя точно бы грохнулась с большой высоты… Мне было неудобно им говорить, что ребенок не совсем в порядке, но думаю, они и сами знали, просто не делились…
Первый раздрай в этой семье случился из-за старшей девицы. Как-то она 3 дня не являлась домой, а когда появилась, Мордехай вломил ей по первое число. Хана бросилась защищать. На дикий ор добрые соседи вызвали полицию. Мордехай получил цав архака*9 на три месяца и встречался с Ханой на улице.
Мы уже 11 с лишним лет живем в Модиине и с ними не виделись. Говорят, что они развелись, причем дети стали жить с отцом. Не знаю, что уж там случилось, но имени матери дети не упоминают.
После стольких лет, такой любви и такого количества съеденной вместе соли. А еще говорят, что коней на переправе не меняют. Воистину, никогда не знаешь, что тебя ждет…
Да, насчет плохих людей в Тель-Авиве. До сих пор ищу. Хотя всякие попадаются, но процентовка та же, что и в других местах.

Глоссарий для не понимающих иврит.

Сабра*1 – Местный кактус, плоды которого снаружи колючие, а изнутри мягкие и сладкие. По аналогии с ними сабрами называют рожденных в Израиле.
кус эммек*2 – арабское ругательство, успешно позаимствованное ивритянами.
милуим*3 – ежегодные военные сборы.
хамин*4 – или чунт, еврейское субботнее блюдо, которое готовится всю ночь.
шабабник*5 – ученик ешивы, не подчиняющийся законам религии и в конце концов ушедший из религии в светское общество. Это не просто поступок. Такие люди оказываются лишенными семьи, родственники от них отказываются, община отворачивается.
ешива*6 – религиозное учебное заведение для мальчиков.
хамец*7 – На Песах запрещено есть пищу, изготовленную на основе забродивших продуктов. Это касается в первую очередь хлеба, но и многих других продуктов. По-русски хамец называется квасное.
пита*8 – пшеничная лепешка.
цав архака*9 – судебное предписание не приближаться к собственному дому или к конкретному человеку. В данном случае к дому.

Пить, курить и говорить я начала почти одновременно.
Во, вспомнила анекдотец.
Просыпается девушка. Справа молодой человек, слева другой. Она закуривает и говорит: “Ах, если бы мама знала, что я курю?!”

Свою первую рюмку коньяка я выпила в 8 лет на какой-то родительской гулянке. Не то, чтобы ее мне кто-то предложил. Как же, дождешься от них… То, что мне было надо, я брала сама. Мне было очень интересно, что же такое они пьют, а мне фиг. Дождавшись, пока мама отвернется, я, с несвойственной мне скоростью, схватила мамину полную рюмку и шустро опрокинула себе в рот. А как же, иначе отберут. Хочешь жить – умей вертеться! Формулу «кто в городе живет, клювом не щелкает» я усвоила достаточно рано, как только в школу пошла. А то поначалу, пока я мух ловила, у меня все завтраки отбирали!
Тут надо сделать отступление и рассказать, что я с детства была очень медлительной. Когда мама меня подгоняла, устав смотреть, как я замираю на полу действии, например, застыв в процессе одевания или наоборот раздевания, я отвечала, помогая себе руками. Поставив ладошки одна против другой и быстро меняя их положение,
– Ты хочешь, чтобы я делала так-так-так-так-так, – частила я. – А я могу только таааааааак—-тааааааааак—-таааааааак! – растягивая слова, заканчивала я, двигая руками, как в замедленном кино.
Но видимо, когда не могу, но очень хочется, то могу!
Родители и глазом моргнуть не успели, как коньяк попал туда, откуда его отобрать уже не представлялось возможным.
Рожа у меня, похоже, была соответствующая, но фасон я тогда держать умела.
– Ну как, вкусно? Ты думала, мы тут мед пьем? – ржал отец.
– Вкусно! Хочу еще!
– Глядите-ка, да у ребенка глаза в кучку! Окосела паразитка малолетняя!
Бабушка забеспокоилась,
– Может ей желудок промыть?
“Этого еще не хватало” – непредвиденная реакция заставила меня собрать последние силы.
– Таня, сколько пальцев? – мотал у меня перед носом своими противными руками какой-то гость.
Количество пальцев я угадала, со страху наверно.
От меня отстали. В общем, мне даже понравилось. Внутри было жарко, а голова куда-то уехала, но довольно быстро встала на место. Короче, алкоголь пошел!
Хотя следующий подход к коньяку состоялся уже лет в 14 и без родительского участия. Кстати, тогда я первый раз поцеловалась, так что приятных впечатлений прибавилось. Об этом, кстати, тут.
Курить я начала несколько позже, но тоже достаточно рано. Первый раз мы сперли с подругой Надькой Беломор ее папашки. Это было на летних каникулах после моего 5-го класса. Подруга была на год старше. Боялись страшно. Нас пугали, что от этого нас будет рвать, и вообще можно умереть. Мы тогда не знали, что умереть от этого действительно можно, но не так скоро. Немного зная меня, вы уже поняли, что любопытство пересилило страх. Правда, как курить, мы не знали, просто набирали дым в рот и выдыхали наружу. Ничего не случилось, никто не умер, вместо удовольствия сплошное недоумение (И чего они все в этом нашли?), и даже Надькин отец пропажи не заметил.
После этого интерес к запретному плоду был на некоторое время утрачен и вернулся только к 7-му классу. На 8-е марта мы устроили девичник у одноклассницы. Ее шнурки (предки) отвалили из стакана (дома). Была куплена бутылка какого-то пойла (вином это назвать язык не поворачивается)и пачка не то примы, не то дымка. На лучшее не хватило дензнаков.
Четыре малолетние дуры выпили эту дрянь, закурили сигареты, и началось. Трое рыдали из-за несчастной любови, а я – потому что еще не было никакой любови. Жизнь нам казалась пропащей, совсем не удавшейся. Я им отчаянно завидовала, как же, у них высокие чуйства, любовь, пусть даже и без взаимности, но хоть что-то. А у меня – голяк. Так и проревели весь вечер. Короче, праздник удался.
А в 8-м классе произошло событие, из-за которого мне пришлось признаться родителям, что я курю.
Дело было так. В 7-м к нам, в нашу 661-ю школу перевели всех учеников из закрытой 329-й. К нам в класс попало несколько шпрот-переростков, лет на 5 старше, а из остальных сформировали целый 7-В. И вот, мы А-шки и Б-шки, вместе с первого класса, а В-шки – чужаки. Не любили мы их, а они нас соответственно. И вот, как-то вечером вылезли мы погулять. Точно не помню, сколько нас было, но человек 6-8. Короче, сели в Милютинском саду покурить, а тут мимо девицы из 8-B. А сигарета только у меня в это время в руке осталась.
Так они на меня зыркнули, что сразу понятно стало: донесут, как пить дать донесут!
На следующий день сначала увидела, как сука-Карасева что-то говорит училке физкультуры, моей основной врагине. Ну, не склалось у меня с ней. Ни с училкой, ни с ее долбанным предметом.
Ловит меня на перемене,
– Мне сказали, что ты куришь!
– Вам наврали!
Вижу, та идет в кабинет к завучу. Я под дверь, подслушивать.
– Вот, Карасева сказала, что ваша любимая Авербах курит! (Это моя девичья фамилия).
Ага, донесла-таки сучка!
– Не может быть!
– А я думаю, что Вы должны вызвать родителей!
И физручка хлопнула первой дверью кабинета, а я отскочила от двери предбанника и деру.
Угроза вызова в школу предков тем не менее была вполне реальной, а мне никак не светило, что они узнают это не от меня. А даже если не вызовут, то физкультурница была подружкой маминой сотрудницы. Так что, не так, так эдак, сообщат.
День был испорчен напрочь, потому что я боялась. Никто из наших родителей не подозревал, что мы поголовно все курили. Или, как в моем случае, просто пускали дым за неумением курить.
Вечером, я набрала побольше воздуха и пошла к предкам общаться. Даже отец был дома, а не, как обычно, в командировке.
– Мне надо вам что-то сказать…
– Ну, говори…
– Вас могут вызвать в школу, – начала я издалека.
– И что, серьезная причина?
– Да.
– Ну, скажешь ты уже, или так и будешь тянуть вола за хвост?
– Меня застукали за курением и донесли Валентине (училка физры), а она Фаине (завуч).
– А ты не попадайся! Не за то отец сына бил, что воровал, а за то, что попался!
МЕНЯ НЕ РУГАЛИ. СОВСЕМ. ТОЛЬКО СПРОСИЛИ, СКОЛЬКО СИГАРЕТ В ДЕНЬ.
А курить я стала по-настоящему только через год. В сельхоз отряде научили. Ездила туда с Надькиным техникумом.
Зато, я была единственная, которая курила дома и при родителях. Правда, потом меня на балкон и на лестницу гонять стали. Ну, это ж святое.

В 60-70-х много говорили о вьетнамском синдроме. Но тогда я, да и все остальные плохо понимали, что это означает. Я по причине малости возраста, а другие, потому что было им по барабану. Америка – это далеко и неправда, и у богатых свои причуды. И никто и никогда не говорил о синдроме 2-й Мировой или, как ее называли, Великой Отечественной. Русские вообще тогда были не склонны к теоретизированию и обобщению некоторых явлений. А что вернувшиеся с войны израненные, да и целые мужики пьют горькую, пополняют ряды преступников и вообще никак не могут приспособиться к мирной жизни, так то потому, что распустили их на войне.
И действительно, при таких потерях как-то даже и странно было говорить о психических травмах оставшихся в живых. Суровый закон жизни гласил: выжил – живи и радуйся этому, а все остальное – панская хвороба!
Помню безногого отца моей школьной подруги. Пил страшно, хотя мать ее говорила, что выходила она замуж совсем за другого человека. Изменялся он со временем. В войну-то держался, жить хотелось, а потом, уже после сломался… Тогда к этому просто относились, без сантиментов: сломался, значит, слабак!
Сосед наш, дядя Еж, тоже без ноги вернулся и тоже пил мертвую, дебоширя в дни получки и гоняясь с топором за своей Веркой. В свободное же от запоя время был золотой мужик. Помню шок от увиденного впервые кителя дяди Ежа. Иконостас на груди, просто места живого нет, и звание то ли капитан, то ли майор. А кем он стал на гражданке? Инвалидом без ноги, работягой и пьяницей…. Вот так сочетается в русском простом мужике не сочетаемое. А сколько было их в моем детстве, таких инвалидов, передвигавшихся на тележках и отталкивавшихся от земли утюгами, зажатыми в руках.
Я не знаю, почему никто никогда не рассказывал, как оно там было на самом деле. То ли берегли наши детские души, то ли самим вспоминать страшно было.
А вот мой дядька хоть и ранен был и до Берлина прошел сапером (та еще нервная нагрузка), а геном все-таки вытащил его. Но тоже о войне никогда ни словом. И почему-то у меня не поворачивался язык на расспросы, хотя очень любопытно было. Но я негласно уважала его право на молчание. А отец мой не воевал, ему 13 в войну было.
Потом были Пражская Весна и остров Даманский. Об одном из делателей Пражской истории я уже вскользь упоминала, а на Даманский попал, как кура в ощип, один мой приятель из тех, что постарше. Кстати, по заведенному негласному уговору рассказывал очень скупо. Помню только, что с дрожью вспоминал погоду, называя ее 50 на 50, имея в виду скорость ветра и то ли температуру, то ли еще что.
А потом был Афган. Никто и не предполагал, что, вводя в Афган так называемый ограниченный контингент, страна увязнет в затяжной и ужасной по потерям войне. Да и так ли важно было положить столько жизней на защиту границ необъятной родины с внешней ее стороны? Впрочем, когда это правители на Руси относились с пиететом к жизням своего народа?
И тем не менее, груз 200 стал приходить из-за афганской границы с такой частотой, что скрыть это было практически невозможно. Говорили о цифре в 15 тысяч погибших. Дикая, страшная цифра. Что делали наши парни в этой чужой восточной стране? За что положили там свои жизни?
И вот он полный аналог вьетнамского синдрома не в какой-то там заоблачной Америке, а прямо тут, на моих глазах уже в 80-е.
У меня было несколько знакомых ребят, прошедших через Афган, оставивший свой мрачный след на их телесном и душевном здоровье. Это были и, надеюсь, есть, очень крепкие ребята с очень тяжелыми изменениями в характерах. Очень жесткие, весьма безбашенные, переломанные какие-то. У всех почему-то была язва желудка, видимо при стрессе, когда летят защитные системы организма, эта система летела чаще других. Все они прошли через смерть и ранения, и в этой жизни их ни удивить, ни испугать уже было нечем. Молодые, они по сути повидали на своем веку, как старики. Все они курили траву и могли выпить цистерну. Все, кроме двоих, которые осознали достаточно быстро, куда это все их ведет, и отказались полностью, как от курева, так и от выпивки, проявив незаурядную силу воли. Но общаться с ними было еще труднее, потому что они не расслаблялись ни на минуту, при этом почему-то мучаясь головными болями. И временами они были где-то совсем в другом месте… Они знали о жизни и смерти что-то такое, что навсегда делало нас рядом с ними салагами.

Тала была нашей родственницей со стороны русской жены дедушкиного брата. Крупная рыжеволосая красавица. Волосы у нее были даже не рыжие, а какие-то огненные. А уж веселая…
И были у нее два сына: Петр и Павел.
Старший, Петр отслужил и женился. А младший… младший, Павлушка, загремел в Афган.
Вернулся он оттуда с тяжеленным ранением. Говорят, использовали там какие-то пули со смещенным центром тяжести. Такая пуля ввинчивалась в тело под непредсказуемым углом, разворачивая по дороге все, что находилось внутри. Говорили, что практически уцелеть после такого ранения невозможно…
Вернулся и сразу женился на своей однокласснице Марине. Пять лет любви и пытки. Пять лет, двое детишек. Пять лет по госпиталям.
Перед нашим отъездом в Израиль я столкнулась с тетей Талой около метро «Проспект Мира».
Никто и никогда не признал бы в этой сухонькой старушке ту прежнюю, огненную, заводную, пышнотелую красавицу Талу. И я не узнала, посмотрев на остановившую меня старуху непонимающим взглядом.
– Таня, это же я, тетя Наташа, Тала я!
Боже мой, что же с ней за эти несколько лет произошло…
– Как дела, тетя Тала?
– А у нас плохие дела, Танечка. Мы вчера Павлушку похоронили…
Петрушка и Павлушка – два братика, два краснощеких мальчонки, как я их запомнила с детства.
И входят ли в 15 тысяч погибших вот такие павлушки, промучившиеся еще несколько лет?
Я не стала тогда говорить Тале, что мы уезжаем. Просто язык не повернулся.